весенний гламур сказочный долбоеб Возраст: 42 Сообщения: 23155 Откуда: Северная столица. м.Ветеранов На чем ездит: Недокрыло, пережигули
Добавлено: 13 Август 2007 22:45 Заголовок сообщения: снова удаф. ком , любимый автор
«Последнее лето»
аффтар: Кирзач
Мы шли по Канонерскому острову.
Гостиница, в которой я остановился, была неподалёку, на Двинской. С застекленного балкона номера виднелся край холодного, даже на взгляд, тела залива. Лиза и предложила, нарушив тягостное молчание под вторую уже сигарету, прогуляться на остров.
Времени до поезда хватало вполне. Денег - от силы на «малёк» водки и пару пива. Вряд ли зацепит, разве что самую малость. Ни сил, ни куражу не даст. Оно и лучше - одним отягчающим будет меньше. Незаметно, пока Лиза склонилась к туфлям, вытащил из сумки нож и сунул его в карман куртки, рукояткой вперёд.
В дверях обернулся. Кровать в этот раз так и осталась нерасстеленной.
На улице дышалось легче - ветер разогнал бензиновую гарь, развеял гнильцу осени. Через час-полтора стемнеет, похолодает. Только бы не дождь - возвращаться в прокуренный номер не хотелось.
Прижимаясь к обочине, по Двинской медленно ползла уборочная машина. Нелепый железный ящер шуршал по асфальту двумя круглыми хвостами. Оранжевые глаза монстра устало ворочались, отражаясь в стеклах ларьков. Слабые всполохи пробегали по округлым бокам пивных бутылок, бликами скользили по глянцу сигаретных пачек.
На остановке, подложив пакет под щёку, спал бородатый человек в матросском бушлате.
Маршрутку ждать не стали и пошли по туннелю пешком. Лиза, за всю дорогу лишь хмыкнувшая пару раз - когда я покупал чекушку «Синопской» и пересчитывал сдачу - шла впереди, сунув руки в карманы плаща. Нечастые и тусклые плафоны едва справлялись с тоннельным сумраком. Когда Лиза проходила под ними, волосы её на секунду вспыхивали золотой мишурой.
Лиза ни разу не обернулась, не посмотрела, иду ли я за ней. Я остановился - мелькнула мысль развернуться, уйти, уехать. Оставить всё. Трусливо бежать и забыть. Обмануть себя, убедить, что не будешь и вспоминать.
Редкие машины с громким мокрым шелестом, будто кто-то мял целлофановый пакет над самым ухом, проезжали мимо нас.
Лиза уходила всё дальше и дальше по узкому выступу, лишь местами огороженному грязными железными перилами.
Я свинтил пробку. Догоняя Лизу, на ходу сделал несколько глотков тёплой водки. Желудок дёрнулся, но тут же утих, впитывая разливное тепло. Глаза прояснились. Походка легчала с каждым шагом.
Будь, что будет.
На Канонерском я никогда ещё не был. На острове, после туннеля, было необычно светло и просторно. Я допил остатки водки, интеллигентно опустил чекушку в урну возле остановки маршрутки и полез за сигаретами.
Остров мне понравился. На нём я сразу, в отличие от Васильевского или Каменного, почувствовал отчуждение от земли. Это действительно остров. Сырой, подгнивающий осколок города. Больше всего он походил на пустырь, который когда-то пытались обжить, но так и не смогли до конца. Смирились и живут, как на собаке блохи.
Отличное место.
Лиза старательно обходила редкие лужи, полные облетевших листьев. Ветер, налетая холодными толчками, гнал по воде едва заметную рябь. Грязно-жёлтые кораблики-листья плыли к асфальтовым берегам, лезли друг на друга, тонули и ложились на выстланное их предшественниками дно.
Мутная перина, накрывшая весь остров вместо положенного ему неба, неожиданно прорвалась на минуту, и в прореху осторожно сунулся луч заходящего солнца. Покрыл самоварным блеском окна многоэтажки возле залива и потускнел, осыпался осколками, сполз по серой панельной стене, исчез.
Бывает ли в Питере бабье лето, или осень приходит сразу после робкой весны и хилого лета в эту каменоломню, с неизменной повсюду отдушкой мочи и въевшейся копоти - я не знал.
Но город, некогда любимый, поглощал меня. Переваривал, пропитывал сыростью, душил алкогольной смердяковщиной. Я так и не прижился в нём, хотя знал его лучше Москвы. Исходил пешком, изъездил по ветреному верху и подтопленному подземелью. Выглядывал похмельными утрами в узкое грязное окно коммуналки на Стачек и видел излом ржавых крыш, до которых можно было дотянуться рукой. Проходил дворы и лестницы аммиачных кварталов Сенной, напивался в рыгаловках Петроградки. Но всё равно оставался чужим.
Москва была нелюбимой, сварливой и слегка выжившей из ума матерью, от которой я пытался сбежать. Питер - отчуждённым, брезгливым отчимом. Между ними уже полгода я жил на разрыв.
Я ненавидел Питер. Ненавидел потому, что не мог полюбить. Заискивал перед ним, называя «культурной столицей». В толпе идиотов-туристов карабкался по жуткой лестнице Исакия в надежде увидеть лицо этого города. Но видел лишь старую харю в рубцах немчурского архитекторства.
И всё же. И всё же...
Питер подарил мне Лизу. Первую встречу, в офисе друзей на канале Грибоедова, который я упорно называл «Грибоедовским». Три дня мучительной бессонницы и беспробудного пьянства. Осторожные расспросы друзей. Поиск повода. Звонок в день отъезда. Тёплый майский вечер, духовой оркестр на Дворцовой. Тугой, дерзкий ветер с Невы. Треск салюта в небе, поцелуй на мосту. Отчаянный рывок на частнике до Московского вокзала - Невский перекрыт, в городе народные гуляния. День Победы.
Праздник, который мы присвоили себе.
Это в честь нашей любви ликовал город. В честь нашей любви, а не за тройной тариф, очкастый водила вытворял чудеса на своей колымаге.
Любовь не давала нам оторваться друг от друга на заднем сиденье...
Бег по перрону. Расставание под кивок старой и мудрой, оттого скучающей проводницы. Лязг буферов вагона и бессонная ночь на верхней полке. Ежедневные звонки, ожидание выходных. Снова вокзал, вновь ночь без сна и опять Питер. Ещё снисходительно-приветливый, со своими смешными «курами» и «шавермами», нордическими шпилями и куполом Исакия. Позже шпили будут казаться мне заточками, вынутыми из рукава туберкулёзного урки, а Исакий - недобро мерцать фальшивой фиксой в чёрной ухмылке города…
…Убить Лизу я решился по совету священника. Случайного попутчика, соседа по купе раздрызганной, совсем не юной «Юности». Плотный, невысокий, с гладко зачесанными волосами, он больше походил на отставного рокера, чем на батюшку. В купе, кроме нас, ехал ещё угрюмого вида мужик, завалившийся спать на верхнюю полку, едва проехали Крюково. Свесив мосластую кисть с пятном какой-то наколки, мужик вздыхать во сне, иногда явственно матерясь. Ни меня, ни священника это не смущало.
С попами разговаривать мне никогда не доводилось. Стесняясь своего опьянения, я предложил ему выпить за дорогу и знакомство.
Отец Андрей был современен. Отзвонив кому-то несколько раз по мобиле, он отключил её, спрятал в смешного вида кожаный саквояж, степенно указал ребром ладони уровень водки и легко замахнул полстакана. Шумно и вкусно отхлебнул горячего чаю. От «повторить» отказался - с утра его ждали в Александро-Невской лавре. Я поделился с ним глубокой, как мне казалось, мыслью - мы едем в одном направлении, но в разные стороны. Его ждут в лавре. Я же там ни разу не был и вряд ли буду. Из всех лавр охотнее всего принял бы - литературные. Но и тут мне не судьба, если быть честным. Скорее всего, просто сопьюсь и к сорока годам, если доживу, всё, что буду писать - заявления о приёме меня разнорабочим. Но за пьянство меня будут гнать отовсюду.
«Так ты не пей» - удивился отец Андрей.
Наверное, он быстро понял свою ошибку. Вряд ли в его планы входило исповедовать нетрезвого атеиста. Да ещё в купе, пропахшем моей водкой и носками мужика с верхней полки. Но я, сбиваясь на пьяную торопливость, вдруг поплыл и начал каяться.
Не спрячешься от себя, правильно говорят. Пробовал - на наркоту не решился, но топил, заливал себя водкой. Утонуть, захлебнуться блевотой. Или выплыть. Неважно куда, к какому краю. Выплыть, отдышаться. Попробовать жить. С вырванным куском души. С обмылками чувств. Охвостьями прошлого.
Но без Лизы - везде был край. Край, о который я резался в кровь, копошась среди разбитых бутылок. Край, с которого скатывался глубже и глубже, расшибая лицо в уличных драках, обдирая его о грязный асфальт и ступени незнакомых лестниц…
Возвращался в Москву, где выстраивал вдоль кухонной стены череду пустых бутылок в ожидании выходных. Отпрашивался с работы на неделю и больше, пока не получил предупреждение и совет притормозить. Уезжал, выложив последние деньги, в проклятый для меня город днём, хоть на несколько часов, чтобы ночным успеть вернуться домой.
Новогодняя сказка о Жене и Наде вечно жива потому лишь, что далека от жизни. Как и положено настоящей сказке.
Лиза из Питера уезжать не хотела. Оторваться надолго от Москвы, потерять всё, что наросло вокруг за тридцать с лишним лет жизни - я оказался не в силах. Угрюмая провинциальность Питера выпирала из каждой подворотни. Как приставленный к шее обрез напоминала: рыпнись - и тебе хана. Не таких, как ты, столичный мозгляк, хавали. Обоссышься и сдохнешь, прямо вот тут, у поребрика…
Лиза жила в типичном питерском доме-«корабле». Мне, привыкшему к московским районам, Автово казалось не такой уж окраиной. Я даже умудрился снять на месяц комнату в коммуналке возле универсама «Кировский», что было почти рядом. Мы жили в моей комнате со скрипучим полом из крашеных досок, заставленной хозяйскими коробками. Из мебели была лишь тахта и сломанный журнальный столик. Иногда мы отправлялись к Лизе за вещами или на ужин. «Ты можешь не пить? Хотя бы перед визитом к моим?» - хмурила Лиза брови и отворачивалась к окну. Мы ехали уютным питерским троллейбусом. Отхлёбывая из горлышка терпкий «Портер», я потешался над кондукторами, объявляющими остановки, рисовал на запотевшем стекле сердце и запускал руку под свитер Лизы. Когда штанги троллейбуса вдруг выбивали из проводов искры, шептал ей на ухо, что это наш корабль любви сбивает мачтами с неба звёзды…
То, что у Лизы появился кто-то, я понял сразу.
Позабавившись моими трепыханиями, Питер забрал свой подарок назад.
Лиза пахла уже по-другому. По-другому двигалась. По-другому даже стонала. Всё чаще я не мог дозвониться ей из Москвы - никто не брал трубку или что-то невнятно объясняла её мать.
Мы по-прежнему виделись по выходным. Хотя это были уже другие встречи.
С каждым разом всё явней ощущалось дыхание осени. В грифельных пятнах облаков, набегавших на город. В запахе каналов. В шуме ветра проспектов и подворотен.
Последнии дни лета.
Лиза уже не встречала меня на вокзале. Субботним утром я приезжал в забронированный номер и звонил ей домой. К полудню она была у меня.
«Я как жена моряка» - шутила, стягивая с меня футболку. От остатков одежды избавлялись, уже упав на сдвинутые кровати.
Но осень проникла и в нас.
Не стало прогулок по парку. Не было больше скамейки и бутылки вина. Глотков из горлышка и терпкого вкуса поцелуев.
После любви Лиза сидела в кровати, обхватив колени. Курила, глядя в никуда перед собой. Иногда едва заметно встряхивала головой и сужала глаза, отчего лицо её становилось чужим и жестоким. Я разглядывал её, проводил рукой по спине, по выпирающим позвонкам. Осторожно разворачивал к себе…
«Кто он?» - спросил её за столиком «нашего» кафе, уютной «Эдиты» возле Кронверкской набережной.
Втайне я тешил себя надеждой на её смятение. Смущение, неловкость.
«Он очень хороший человек», - просто ответила Лиза.
Взяла меня за руку и добавила: «Я люблю тебя. Не его. Но у нас с тобой ничего не выйдет. Ты сам это знаешь».
Я ударил её тогда коротким тычком кулака, прямо в губы...
Потом бежал за ней по набережной.
Восклицательным знаком торчал подсвеченный шпиль крепости.
Догнав у бутафорского «Мин Херца», пытался встать на колени, умоляя простить. Отнимал её руки от лица, целовал пахшие смесью яблока и табачного дыма волосы.
Едва сдерживаясь, чтобы не ударить ещё раз.
Всё время моего рассказа отец Андрей разглядывал тёмное окно и изредка кивал. Что можно там видеть, кроме тусклого отражения…
«А ты убей её», - неожиданно повернулся он ко мне.
Я поставил стакан на столик и уставился на священника.
«Чем всё ныть-то… Раз виновата во всех грехах твоих - так возьми и убей», - отец Андрей принялся застилать полку.
«То есть… как?» - обратился я к его спине.
Ряса колыхнулась - священник пожал плечами..
«Да хоть как. Хочешь, придуши. Зарежь, если смелости хватит. В ванной утопи. Отрави. Ты ж её любишь. Без неё не можешь… Давай спать. Проспаться тебе надо».
Я молча вышел из купе и долго стоял в прокисшем тамбуре. Поп, скотина, издевался надо мной, это ясно. Сука, подумал я, доставая сигареты. Я ведь ему, суке, наливал…
Каждая вторая затяжка вызывала рвотный спазм, рот наполнялся слюной, и несколько раз я открывал дверь между вагонами - по счастью, проводница не заперла её на ночь - и сблевывал куда-то на громыхающее железо.
Выбросив сигарету, прижался лбом к стеклу окна, но ничего не увидел.
Не умываясь, вернулся в купе. Свет был уже выключен.
Когда меня разбудила проводница, ни священника, ни мужика с верхней полки в купе не было.
Проводница орала что-то насчет милиции и блевотины в тамбуре.
В голове было пусто.
За окном - мокрый перрон и неясные силуэты.
В этом городе я был никому не нужен.
Тогда я и решил убить Лизу.
Нож у меня был. Самодел из рессоры, с обложенной клавишами от гармони рукоятью. Купленный летом, от нечего делать, на Апрашке у худющего продавца в «косухе». Тот уверял, что нож старый, советских, сталинских ещё времён. Может, и врал.
Все эти месяцы нож валялся в ящике стола, среди ненужных мне бумаг, треснувших коробок от кассет, пачек «баралгина» и кучи непишущих ручек.
Какие ножи, такой и хозяин. Мой был в меру туп, и никому не нужен.
Пока я не выправил его на бруске и не сунул, обернув футболкой, в сумку, собираясь в последнюю поездку.
Доехал на удивление спокойно, под привычные поллитра и баклажку «очаковского» в запивон. Будто и не убивать ехал.
Над Питером стояла осенняя промозглая тьма.
В номере, открыв створку шкафа с зеркалом внутри, не удержался, достал нож и сделал несколько выпадов, тыча острием воздух. Усмехнулся и спрятал опять..
Искать Лизу по городу, караулить возле парадного - не стал. Всю субботу провел в номере, лишь дважды спустился в «Продукты» на первом этаже. Позвонил и оставил её матери адрес. Никакого алиби. Я собирался убить её дочь. И отвечу за всё.
Пил теплый «Русский размер» и ел варёную колбасу, тупо разглядывая мельтешение картинок на экране гостиничного «Рубина».
Лиза приехала лишь днём в воскресенье. Дала себя поцеловать и тут же отстранилась.
«Нам надо поговорить».
Достала сигареты и прошла на застекленный балкон.
Курили молча, распахнув створки окон. Ветер заносил дым обратно, вместе с криками чаек и короткими гудками судов.
Я обрадовался предложению Лизы прогуляться на остров. Там, сказала она, ей часто доводилось бывать в детстве. Лиза ходила туда на гимнастику, в спортивно-досуговый комплекс. Советская школьница, мечтающая стать чемпионкой…
Мне, захмелевшему позёру, показалось символичным, что Лиза умрёт в таком месте.
Малолюдный, продуваемый ветром остров-порт как нельзя лучше подходил для задуманного.
Левый кроссовок слегка промок. Я изредка шаркал подошвой по асфальту, отдирая налипшие марки осени - мелкие, с едва заметными зубчиками листья.
«Я одну мечту, скрывая, нежу…»
Вряд ли я был чист сердцем, как и рязанский поэт.
Хмель, едва только, как ворона крылом, зацепивший, уже покидал голову. Во рту стало неприятно сухо.
Я сунул руку в карман.
Каблуки Лизиных туфель с едва слышным стуком, будто клювы двух осторожных птиц, клевали влажный, весь в тёмных трещинах, пористый асфальт. Из-под разлетающихся пол плаща выглянула стройная и длинная нога. Я непроизвольно разжал пальцы. Ведь эти ноги, эти пальцы и ступни, скрытые сейчас за дорогой кожей туфель, я целовал ещё неделю назад. Прижимался щекой к раскинутым на моих плечах голеням, гладил чуть прохладную кожу бёдер, приподнимал Лизу за ягодицы, бешено двигаясь в ней самой, прислушиваясь к её стонам, вглядываясь попеременно то в её лицо, то в место нашего единения. Закусив губу, вытягивался в обморочной судороге, вжимал Лизу плотно в себя и разряжался с рычащим криком. Ловил губами её жаркий рот, сливаясь дыханием. Обмякал, опускал ладонь на белый купол груди, чуть сжимая тёмную ягоду соска...
Я попытался заглянуть Лизе в глаза - голубые, с едва заметной сероватой дымкой. Той дымкой, что, густея, накрывала её глаза в минуты любви, опускалась туманом, которого Лиза выдержать не могла и всегда закрывала глаза, выгибаясь, заходясь в длинном стоне. В такие минуты я целовал её веки, гладил по щеке, что-то шептал в маленькое, аккуратное ушко. Лиза вздрагивала ресницами, с трудом разлепляя их. Подолгу, пристально и в то же время - невидяще - разглядывала меня. Серая дымка уползала вглубь безмятежных и по-северному прохладных глаз.
Совсем другими были они теперь. Дымка сменилась стальными жалюзи. Приблизив лицо почти вплотную, я мог увидеть в них своё отражение. Но не более.
Тоскливо и жалобно, точно предчувствуя холода, скрипели портальные краны, похожие на больных, оставшихся на гибельную зимовку журавлей. Тяжело хлюпала вода цвета дембельской шапки, беспокойно ворочаясь у бортов длинных, обшарпанных, как и весь этот город, барж. Качался на волнах, сбиваясь в кучи и снова разбегаясь по воде, городской мусор - дохлые медузы целлофановых пакетов, поблекшие трупики сигаретных пачек, селёдочные спины досок и мокро-чёрное, тоже мёртвое, дельфинье тело старой покрышки.
Остывала от тепла моих пальцев рукоятка ножа в кармане. Всего лишь несколько ударов - мне уже приходилось бить человека, не ножом - отвёрткой, но - опыт был. Несколько ударов, как учил в своё время отсидевший друг детства Толик-Толян. Снизу вверх, сжимая нож мизинцем и безымянным… «В них вся сила - прижал к ладони, большим с указательным направил - и бей!» - пояснял бывалый кореш.
Я был уверен, что сделаю именно так.
Но не делал.
Лиза была пронзительно красива посреди этого захолустья.
Чуть отставленный локоть левой руки, длинные пальцы на ремне сумки, небольшая грудь, гордая шея и собранные в «хвост» по случаю непогоды волосы цвета пшеничных стеблей. Бледный высокий лоб и чёткие линии скул.
Эдельвейс. Цветок, место жизни которого обрекает его на красоту.
Чтобы занять чем-то руки, отвлечь их, я сжимал в пальцах хлипкое пластиковое тельце зажигалки. Щёлкал колёсиком, ловил ладонью тепло огонька и тут же гасил его.
Любовался шагами своей женщины, уже бывшей своей. Цеплялся взглядом за линии лодыжек, скользил по складкам плаща, зная, что скрыто под ними…
«Я хочу тебе подарить. На память о себе», - услышал я свой неожиданно хриплый голос.
Лиза удивлённо остановилась.
За её спиной размывчатым пятном высилось здание спорткомплекса.
Я протягивал ей, держа за лезвие, свой нож. Латунное навершие подрагивало.
«Возьми. Это ручная работа».
Глупее трудно было придумать.
«Ножи не дарят. Примета плохая», - совершенно серьёзно сказала Лиза. Отвернувшись, добавила: «Тем более - девушкам».
Красивого броска не получилось. Серая полоска ножа пролетела в темнеющем воздухе и без слышного всплеска упала в воду у самого берега.
Над чёрными тушами барж зажигались белые огни. Окна домов тепло вспыхивали красным и жёлтым.
Ветер доносил запах мокрого железа и угля.
Низко и долго, раненым животным, застонало из темноты невидимое судно.
Ганс "Чужой среди своих" МТ Возраст: 52 Сообщения: 901 Откуда: Авиагородок На чем ездит: Старушка ездовая + старушка для коллекции + китайский мопед и баржа рабочая
Добавлено: 14 Август 2007 22:01 Заголовок сообщения:
В старые времена, когда херово было на душе, садился на мот и ехал смотреть на серые волны залива..... Тихо там...спокойно...А на обратном пути дуднёшь в туннеле- вообще настроение поднимаеться!
Возраст: 40 Сообщения: 569 Откуда: СПб, Ветеранов На чем ездит: 4 колеса
Добавлено: 22 Август 2007 2:40 Заголовок сообщения:
"Догнав у бутафорского «Мин Херца», пытался встать на колени, умоляя простить. Отнимал её руки от лица, целовал пахшие смесью яблока и табачного дыма волосы.
Едва сдерживаясь, чтобы не ударить ещё раз."
Пять балов.
На этом и остановлюсь, растяну удовольствие и дочитаю в другой раз.
Маньяк остановился метрах в двадцати от входа в школу.
Здесь, в тени пыльных листьев невысокого каштана, находился его наблюдательный пункт.
«Не лучшее место», - в очередной раз отметил маньяк, скользнув взглядом по сторонам. Слишком открыто. Со школьного крыльца его не заметят, но со стороны шоссе и магазина у остановки – он у всех на виду. Гораздо надёжнее было бы занять позицию у гаражей. Ещё лучше – снять один из них и оборудовать лежку по всем правилам - тем, что узнал на войне и довёл до ума уже после.
Две разные, будто и не его они вовсе, жизни. Но в обеих, если решал получить, что выбрал, требовался один и тот же набор.
Терпение. Выдержка. Наблюдательность. Скрытность. Выбрать и оценить свою цель. Выследить. Оказаться там, где не ждут и остаться невидимым. Долгие часы, а часто и сутки выжидания.
Так охотится умный, матёрый охотник. Всё ради одного выстрела. Ради решительного, неумолимого, мгновенного змеиного броска.
Т а м для одних он был военным преступником, для других - почти героем. З д е с ь он – выродок, нелюдь. Бешеный зверь.
Ерунда.
В пластиковой папке, рядом со своей коллекцией, маньяк хранил все найденные о себе статьи. Ложь и полная чушь, заурядная газетная стряпня, но важно было другое. За ним тоже ведут охоту. Не такие умные, как он, но их – целая стая. Опытная, подгоняемая хозяевами с самого верха обозлённая стая.
За стаей – сила и власть.
Смертельный гон не остановить. Стая не бросит след, одиночка не сдастся. Пока он невидим, пока идёт на несколько шагов впереди – он неуязвим.
Маньяк лишь опасался сбоя. Что-то может пойти не так. Останется незамеченной мельчайшая деталь, на долю секунды замешкается послушное, тренированное тело…
Опасно, когда вдруг н а х о д и т неожиданно, приступом, без тех хорошо знакомых ему симптомов - предвестников вылазки. Когда обрушивается лавиной, придавливает, будоражит и крутит плоть. Обволакивает, пропитывает насквозь косматым чёрным облаком, шевелясь и сверкая в мозгу сварочными вспышками…
Крыльцо пустовало.
Залитый солнцем асфальтовый пятачок перед щербатыми, стёртыми до округлости ступеньками был густо заплёван и усеян окурками.
Маньяк усмехнулся.
Времена меняются. В своё время, чтобы покурить на перемене, он с одноклассниками бегал в соседние дворы. Да и там приходилось выслушивать ругань сидящих у подъездов бабок. Лишь в десятом, да и то под конец, можно было позволить себе дымить на задворках школы.
Теперь же окурки валялись повсюду, как гильзы после уличного боя.
Память рывком перебросила его в южный провинциальный городок. Сверкающая водная рябь у опор моста. Выбитые окна домов и черные пятна недавних пожаров. Сухой перестук выстрелов в кварталах. Россыпи гильз на асфальте. Невообразимая, вязкая жара и белёсое небо. Хаос прифронтовой зоны.
Его первая вылазка. Выслеженная в «эсвэдэшную» оптику квартира в полупустой пятиэтажке. Нервное, суетливое убирание свидетелей – жилистого старика и молодой мамаши. Не выстрелом с дистанции, как привык, а трофейным румынским тесаком. Хрипы, возня, сломанные ногти и лужа мочи, в которую угодил коленями. Разбитый сервант, кровь на обшарпанном полу кухни. Тихий плач из дальней комнаты.
И долгие часы первой игры. Не старше семи была она. Смуглая кожица, терпкая, медовая. По неумению перемазался весь, хорошо – догадался раздеться догола. Отмывался из набранных жильцами вёдер - с водой в городке уже были перебои.
Её левый сосок вынес из квартиры во рту. Зажимал зубами, осторожно трогая языком, перекатывая, обсасывая.
Возбуждение спадало. Унималась бившаяся в венах кровь, покалывая виски и пах. Мерцая, угасало в голове липкое облако, усмирялось сознание. Болотными гнилушками отсвечивались в нём следы недавних вспышек.
Уже добравшись до большого портового города на Чёрном, узнал, что обвинили каких-то приезжих казаков.
Лишь усмехнулся.
Кто-то должен отвечать за всё…
…Маньяк внимательно оглядел знакомый до мелочей пейзаж.
Хаос приходит и в этот город. Не фронтовой пока, всего лишь хаос упадка. Серое время. Время перемен. Перемены никогда не бывают к лучшему.
Школьный двор за этот год сократился до небольшой площадки, обтянутой по периметру ржавой сеткой-рабицей. Пара облупленных щитов с кольцами и почему-то одни хоккейные ворота. Уродливые гаражи теснили площадку со стороны трамвайных путей и дороги.
Школа, типовая четырёхэтажка в виде буквы «Н», заметно обветшала. Нелепые решётки из арматур в виде лучей солнца, выкрашенные грязно-белой дрянью… Треснувшее стекло в одном из окон раздевалки…
Стены перемычки, соединяющей школу со столовой и спортзалом, были густо покрыты крупными, затейливыми буквами. Лишь одну из надписей маньяк мог прочитать: «ДеЦл – лох!».
«Варварское время, варварское племя», - в рифму подумал маньяк и с лёгким раздражением обернулся.
По площадке, звонко и неумело матерясь, бегали мальчишки, увлечённые непонятной игрой. Мяч резво отскакивал от асфальта, от их ног и рук, пытаясь выскочить за пределы двора. Иногда ему это удавалось. Тогда игроки, по-обезьяньи ухватившись за сетку, просили кого-нибудь из прохожих подать им мяч обратно.
«Ленивые дураки», - подумал маньяк и брезгливо отвернулся.
Маньяк не любил мальчишек.
Не любил их ломкого голоса, не любил их нелепой речи. Больше всего маньяка беспокоил запах. Лёгкий, едва уловимый. Быть может, только он, маньяк, чувствовал его.
Но запах был.
От мальчишек всегда пахло немытыми волосами и мочой.
Маньяк поморщился и сплюнул себе под ноги.
От девочек, от трогательных девочек пахло совсем иначе.
Достигавший глубины ноздрей тонкий аромат с трудом поддавался определению. Самым близким, самым достоверно похожим маньяк находил запах пчелиного воска. Именно от него в глазах появлялись мелкие тёмные мушки и сладко, томительно напрягалась плоть. Именно этот запах, густея в начинающем мерцать сознании, превращался в искрящее вспышками облако и выманивал маньяка на опасные рейды.
Последний едва не закончился провалом. Пришлось уходить быстро, на ходу протирая бритву и запихивая в пакет трофей – тонкие гольфы.
В гольфы маньяк во время игры сплёвывал сладковатую, смешанную со слюной кровь. За двойной стенкой гаража он хранил самое сокровенное – кропотливо собранную коллекцию. Гольфы – отдельными клубками, тёмными, заскорузлыми, но всё ещё хранящими з а п а х. На отдельной дощечке – пришпиленные к ней булавками крохотные сухие катышки. В два ряда. Его фирменный стиль – уносить с собой левый сосок. Не хватало лишь того, самого первого – не удержавшись, проглотил, о чём всегда потом сожалел.
Маньяк многому научился за прошедшее время. Хороший инструмент, чёткие, выверенные движения, быстрота, и главное – подготовка. Тщательная, продуманная до мелкий деталей. Если н а х о д и л о раньше срока, заставлял себя часами сидеть в гараже, в темноте перебирая трофеи. Прикладывал к лицу пропитанную бензином тряпку, перебивая т о т запах... Поспешность была бы губительной.
Маньяк зажмурился.
Несколько раз медленно и глубоко сделал вдох-выдох. Голова слегка кружилась.
Дверь школы хлопнула.
Маньяк пристально вгляделся в вышедших на крыльцо и тут же расслабился.
Ничего интересного.
Две долговязые дылды, одна в джинсах, другая в «леопардовой» мини-юбке, и трое прыщавых, стриженных почти под ноль – что за мода дурацкая – скривил губы маньяк – десятиклассников.
Закурив, компания, как по команде, начала громко смеяться.
Тем временем напротив школьного крыльца собралось десятка два взрослых. Папы, мамы, бабушки-дедушки…Кто-то стоял особняком, другие сбились в группки, чинно беседуя и поглядывая на часы.
Маньяк вскинул загорелую, с редкими светлыми волосами руку. Массивная Omega показывала без четверти два.
Словно повинуясь её немому приказу, из распахнутых по-майски окон школы раздался приглушённый звонок.
Маньяк вдруг вспомнил ту, прошлогоднюю, из английской спецшколы. Ангелок с золотистыми косичками и в белом фартучке по случаю последнего звонка.
Едва увидев её, курносую, с колокольчиком в руках на плече рослого недоумка, маньяк решил тогда, что сегодня же сыграет с ней в игру. Опасный экспромт, но маньяк мог гордиться собой.
Сработал чисто, ловко. Профессионально.
В школе ещё не успел подняться переполох, а она уже лежала на чердачной площадке многоэтажки, похожая на потрошёного цыплёнка. Гольфики и фартук тёмно-бурыми комками валялись в стороне...
…Ладони маньяка слегка вспотели. Воспоминания мешали сосредоточиться. Так нельзя. Так нельзя… С минуты на минуту должна появиться ОНА.
Входная дверь часто захлопала.
На улицу посыпала ребятня – кончились уроки у младших классов. Раскачиваясь из стороны в сторону под огромными ранцами, словно черепашки-ниндзя, школьники стремительно заполнили всю территорию.
С десяток чёрных, жирных голубей поспешили убраться на крыши соседних домов. Некоторых детей встречающие родители сразу же повели со двора. Другие, побросав рюкзаки и ранцы, с криками носились друг за другом.
Тут и там натянулись белые параллели резинок. Замысловатыми, только им известными прыжками, потряхивая чёлками и бантами, принялись скакать девочки.
Маньяк беспокойно забегал взглядом по лицам, чувствуя, как к мокрым ладоням добавились подмышки и лоб.
Он теряет контроль…
ЕЁ не было.
Маньяк сделал несколько непроизвольных шагов по направлению к крыльцу и замер. Едва не упустил в толчее…
На крыльце, держа перед собой синий ранец с парой ядовито-кислотных покемонов на ручке, стояла ОНА.
За ЕЁ плечом, перебирая какие-то карточки, стояла рыжая подружка с двумя тугими, словно рогалики, изогнутыми косичками. Подружка что-то говорила, но ОНА лишь кивала в ответ.
Рыжая махнула рукой и сбежала со ступенек, мелькнув светлой клетчатой юбочкой.
У маньяка слегка заложило уши.
Ощутимо гулко застучало сердце. Она здесь, она здесь, она здесь.
Собраться.
Маньяк провёл ладонью по лбу и вытер руку о задний карман джинсов. Отступив снова в тень, встал боком к крыльцу, используя ствол каштана как укрытие.
ОНА продолжала стоять на крыльце, разглядывая школьный двор. Иногда кто-нибудь выбегал из школы и плечом задевал ЕЁ, но ОНА, казалось, не замечала ничего. Лишь покемоны начинали сердито раскачиваться, словно пытаясь защитить хозяйку.
ОНА отвела взгляд от поредевшей группы родителей, посмотрела направо, в сторону баскетбольной площадки.
Потом налево.
Глаза маньяка и девочки встретились.
Прошла секунда.
- Папа! – радостно вскрикнула ОНА.
Размахивая ранцем, начала ловко пробираться сквозь толпу школьников.
Маньяк рассмеялся и вышел из укрытия. Пройдя несколько шагов навстречу, присел на корточки и широко распахнул руки.
ОНА с разбегу – он только успел подхватить ранец – запрыгнула на него. Обхватила руками и ногами. Прижалась. Пахнуло пчелиным воском.
Поцеловав дочь в обе щеки, маньяк легонько тронул ЕЁ пальцем за носик.
- Бип! Бип! – с готовностью ответила ОНА.
Рассмеявшись старой, почти ежедневной шутке они пошли домой, держась за руки.
- Ты зачем за дерево спрятался, пап? – спросила, заглянув ему в глаза.
Маньяк улыбнулся:
- Хотел посмотреть, что ты делать будешь. Выйдешь, увидишь, что никого нет… Вот, мне и интересно стало…
Дочка покачала головой:
- Пап, ну я уже большая, ведь правда? Вон, Танька Федотова одна домой ходит, и ничего. А живёт дальше, чем мы. Там, за домами!
Дочка махнула рукой в сторону новостроек.
- И через гаражи одна ходит? – удивился маньяк.
Дочка недоумённо посмотрела на него:
- А чего, там ведь нет никого!
Маньяк снова улыбнулся:
- А нам с тобой трамвайные пути переходить надо, и шоссе без подземного перехода. Так что уж потерпи, пока не подросла.
Болтая, шагали вместе.
В тёплом воздухе кружился на лёгком ветру тополиный пух. Опускался на асфальт, пробегал по нему, едва касаясь и не пачкаясь, и снова взмывал вверх. Попадал в лицо и щекотал ноздри.
Дочь крепко сжимала отцовскую ладонь. Иногда отец оглядывался на залитые солнцем новостройки и улыбался.
Вы не можете начинать темы Вы не можете отвечать на сообщения Вы не можете редактировать свои сообщения Вы не можете удалять свои сообщения Вы не можете голосовать в опросах Вы не можете вкладывать файлы Вы можете скачивать файлы
Страница сгенерированна за 0.01421 секунд с 11 обращениями в базу данных
